В тридевятом царстве, в айтишном отделе

Позвольте, коллега, поставить в споре точку. Конечно, без вас это было бы невозможно, ведь вам так точно удалось ухватить самую суть.

Байки про «Летучего голландца» и «Марию Селесту» — это именно что байки, фольклор. Кто-то весёлый решил подшутить над невежественными приятелями и коллегами по цеху, а те приняли всерьёз, приукрасили и стали распространять. Кому-то привиделось, кто-то услышал, приукрасил до страшилки — и опа, джигурдец, всем лежать и бояться.

Причина этого явления — психологическая. Мир, не привычный нам, нас пугает. Часто мы отступаем, покоряясь страху, но иногда — бросаем ему вызов. Преодолевая свой страх, мы получаем адреналин. Но есть страх чего-то конкретного, например перелома; есть страх чего-то абстрактного, но реально существующего — смерти, например; и есть страх перед неведомым. Последний и рождает страшилки и байки.

В тоже время более-менее сведущие люди в байки не верят, хотя обожают их травить и коллекционировать. Просоленного моряка, бающего салажатам о летающем корабле с чёрными дырявыми парусами, наполняемыми потусторонним ветром, можно и понять, и поддержать. А вот патологического вруна, с горящими глазами утверждающего, что бывал на борту всамделишного «Голландца», — разве что поднять на смех. Особенно если этот «Голландец» послужил причиной проступка, потери груза или даже судна.

Да, в байки нередко иносказательно вкладывается поучительная история. Но не в страшилки и уж тем более не в поиски оправданий своей некомпетентности — тут байка становится простым и банальным враньём, которое и всерьёз-то принимать смешно.

Клиффорд Саймак в романе «Что может быть проще времени» писал:

Наутро будут рассказывать о кишках, намотанных на забор, о перерезанных глотках, о похищенных девочках. И всякий раз это будет не там, где рассказывают, а где-то неподалёку. И люди будут верить. Верить в любую небылицу.

Кстати, мой компьютер — девочка. Я зову её Шельмой. Мне нравится прикасаться к её телу… простите, корпусу. Я испытываю к ней глубокую симпатию, и она отвечает мне взаимностью. Иногда она капризничает, иногда проявляет нрав и характер. Но каждый раз тому есть объективная причина, и, несмотря на моё к ней отношение, я знаю, что она — всего лишь машина, даже не обладающая примитивным самосознанием. Моё чувственное восприятие никак не мешает моей объективности, потому что для айтишника объективность — один из основных критериев профессионализма.

Наверное, это всё потому, что в ванной у меня бритва Оккама. И я ей бреюсь.